Ант Скаландис - Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

А еще в глубине души, даже не всегда признаваясь в этом самому себе, он мечтал о девушке, которую сможет полюбить, которая сумеет стать его спутницей жизни, о девушке такой же, как он сам, — профессиональной спортсменке и одновременно воспитанной, образованной, эрудированной, со знанием языков и кучей полезных навыков — словом, это уже получалась какая-то Мата Хари. Ну и действительно, где такую искать? Всех таких уже давно нашли соответствующие органы, а значит, отправляться на поиски нужно именно туда. Круг снова замыкался на этом одновременно отвратительном и влекущем созвучии — ка-гэ-бэ. И он снова, теперь уже вполне по-взрослому мечтал о разведке.

Жизнь меж тем катилась своим чередом. Спорт, книги, стихи, девушки — все это не было главным в жизни. А что же? Гидрогеология, которую он начал вплотную изучать на третьем курсе? Да нет же, конечно! Тогда, может, политика, будущая борьба за справедливость? Или, наоборот, тихое конкретное добро, приносимое друзьям и родным людям: маме, Катюхе, дяде Семену? Он не знал этого. И главным в жизни оставался поиск главного.

После третьего курса летом он попал на практику в Таджикистан. И почувствовал себя не просто в другой стране, он почувствовал себя в другом мире, в другой эпохе. Во-первых, горы. Не какие-нибудь там Крымские, а настоящие, со снежными шапками — Памир. Во-вторых, традиционная мусульманская культура, очень относительно задетая советской властью. Таджики, особенно в горных районах, жили весьма оторванно от остального мира. Многие совершенно не говорили по-русски, и Сергей довольно быстро в элементарных пределах освоил таджикский вариант дари для общения с ними. А общение оказалось необычайно интересным для обеих сторон. Сергей и его друзья из столичного вуза были для горских таджиков как инопланетяне. Достаточно сказать, что в ауле жил человек, имевший прозвище Москвич лишь потому, что однажды побывал в столице. Со своей стороны, московские ребята узнавали массу самых невероятных вещей из местной жизни.

Неизгладимое впечатление оставил рассказ одного старика об Афганистане. К нему оттуда через прозрачную границу (Сергей тогда впервые услышал о прозрачных границах) приходили родственники, и старик знал не из газет об апрельской революции и начавшейся после нее резне. Оставалось еще восемь месяцев до того марта, когда Hyp Мухаммед Тараки прилетит в Москву просить военной помощи у товарища Брежнева, и почти полтора года до того декабря, когда доблестная команда полковника Бояринова будет брать дворец Амина, а потому в огромной стране, именуемой Советским Союзом, никто еще Афганистаном не интересовался. Здесь же для некоторых проблемы Кабула и Герата были вполне своими, и мудрый аксакал сказал Сергею:

— Будет большая война.

Сказал по-русски — очевидно, хотел подчеркнуть особую важность этого разговора.

— Где? Здесь? — удивился Сергей.

— Здесь — вряд ли, но и нам всем достанется.

— Кому? Таджикам?

— И-и-и-и, дорогой! Почему только таджикам? Всем, дорогой. И русским здорово достанется.

Не раз вспоминал после Малин пророческие слова старика. Вот ведь дед! Разведчиком не был, а такую агентурную сеть имел. И никакой мистики, никакого чуда предвидения — просто хорошие источники информации.

А потом из-за весьма характерной для Средней Азии антисанитарии Сергей подхватил болезнь Боткина. Перед самым отлетом в Москву. По-настоящему скрутило его уже дома. Гепатит — штука страшная, ни на какую детскую скарлатину, ветрянку и корь не похожа. Пожалуй, именно тогда Сергей впервые задумался о смерти. Около месяца он находился в тяжелом состоянии, а потом еще месяца два еле таскал ноги. Вдобавок ко всему врачи посадили его на жесткую диету в течение целого года. Собственно, после этого срока диета лишь слегка смягчилась, а вообще эскулапы обрекали его на пожизненный отказ от спиртного и массы вкусных вещей. Разумеется, ни о каком спорте уже не могло быть и речи. В институте пришлось взять «академку». На лекарства, платных врачей и дорогие продукты из разрешенного списка уходила уйма денег. Сбережения таяли, маминой зарплаты не хватало, Катюха стала подрабатывать на почте — в свои четырнадцать лет разносила письма. Потом чуть не продали машину. Папины «Жигули», отданные дяде Семену сразу после смерти Николая Федоровича, вернулись Сергею весной того года: двенадцатого апреля дядя Семен, как и обещал, пригнал машину — точно в день его двадцатилетия. И Сергей еще только-только начал получать удовольствие от вождения. Он так не хотел лишаться автомобиля, что быстро нашел себе заработок — технические переводы. Причем один из знакомых отца, работавший непосредственно в ВИНИТИ, подбрасывал ему не только переводы с английского, но и хорошо оплачиваемые переводы с арабского в основном по нефтедобывающей тематике и по холодильным агрегатам. Малин не был уверен, что работы египтян и йеменцев представляли серьезный интерес для отечественной науки, но уж это-то было точно не его дело. Главное — они начали как-то выкарабкиваться и машину спасли.

А потом случилось чудо. Сенсей Рамазан привел акупунктурщика, то бишь иглоукалывателя. Двухмесячный курс нетрадиционного лечения сделал то, чего обыкновенные врачи не могли добиться уже полтора года, да и не добились бы вообще никогда. Рамазан, правда, уверял, что, помимо акупунктуры, Сергею помогло карате, которое он по-настоящему надолго не бросал, а по ходу сеансов иглоукалывания начал тренироваться весьма активно. В общем, новый, восьмидесятый год он встретил уже здоровым человеком. Врач-акупунктурщик разрешил и выпить, и закусить по-человечески.

Вот только праздник получился невеселый: началась война в Афганистане. Мать не понимала, почему Сергей принимает так близко к сердцу эту войну, но переживала вместе с сыном. Мать вообще стала плохо понимать своего Сережу. Наступил олимпийский год, год Московской Олимпиады, а он совсем утратил интерес к спорту (если не считать карате), даже по телевизору ничего не смотрел.

Вообще это был короткий, но необычайно чумной период в жизни Малина. Тяжелая болезнь, мысли о смерти, нетрадиционное лечение и глубокое знакомство с восточными единоборствами развернули его мировоззрение целиком в сторону Востока. Ему вдруг почудилось, что Истина скрывается где-то там — в горах Тибета, в мифической стране Шамбале. Он прочел все, что смог достать на русском и английском, о буддизме, йоге, медитации, нирване и наконец неожиданно для самого себя пришел к тантризму. В Москве существовала, разумеется, тайно тантрическая церковь — Тантра Сангха. Впрочем, довольно скоро Малин выяснил, что это не настоящая Тантра Сангха, гуру, проповедовавший идеи Раджниша, — в действительности самозванец, никогда не бывавший в Индии и ни в какие таинства не посвященный, а молодые ребята и девчонки, собирающиеся у него, просто терпеть не могут советский образ жизни, бегут от него, огульно отвергая вместе с ним западную культуру, и занимаются они не столько изучением древнейшей и мудрейшей тантрической философии, сколько более поздними обрядами некоторых тантрических сект, а именно групповым сексом. Однако это тоже было оригинально и ново, а потому интересно.

Чуть позже тяжело заболела мать, и увлечение восточными делами закончилось. На карате это, разумеется, не распространялось. С карате было уже слишком серьезно — Сергей вот-вот должен был получить черный пояс и право учить других, то есть гордое звание сенсея.

Матери становилось все хуже. Врачи уверяли, что это не рак. Собственно, они просто не понимали, что же это такое, но она продолжала слабеть. И в восемьдесят первом ее все-таки положили в онкологию.

Первого августа восьмидесятого Малину позвонил Гаврилыч.

— Ну что, дурик, видел Герда Вессига? А ведь мог прыгнуть выше него. Точно тебе говорю, мог. Получил бы сегодня олимпийское золото.

— Да ладно, Гаврилыч, ну его в баню, это золото! Не до него мне сейчас. Мать болеет. Я и телевизор-то не смотрю.

Тут Малин зачем-то соврал. Не мог он не смотреть прыжки в высоту на Московской Олимпиаде. Но по большому счету ему действительно было не до легкой атлетики и вообще не до Олимпийских игр. Не только из-за матери.

Неожиданная смерть Высоцкого, страшная толпа у театра на Таганке и эти жуткие кощунственно праздничные милиционеры в белых рубашках, пытавшиеся разгонять тех кто пришел проститься с народным любимцем — поэтом и актером.

Полная потеря интереса к геологии. Увлечение политикой и литературой. Решение поступать в иняз.

И он поступил туда. Без всякого блата. Первым языком выбрал почему-то итальянский. Вторым был английский.

Вопрос, на какие деньги жить, теперь уже не стоял. С осени он набрал группу по карате из детей академиков и партфункционеров, пользуясь старыми связями отца, и очень неплохо стал зарабатывать. К тому же, пока болел, перевел с английского практически для себя книжку одного малоизвестного негритянского автора из Южной Африки, случайно попавшую ему в руки, но вдруг понравившуюся. С помощью все тех же отцовских знакомых пристроил перевод в «Иностранку» и ждал теперь крупного гонорара. Что еще более ценно — он ждал новых заказов на переводы. Катюха же как раз закончила школу и с блеском поступила на журфак МГУ. Еще в восьмом классе она начала печататься в «Пионерской правде», а теперь ей светили постоянные публикации в «Московском комсомольце». В общем, дети окончательно выросли и готовы были помогать матери. Вот только никак не получалось помочь ей. Страшная, неумолимая болезнь иссушала ее уже не по дням, а по часам. Не помогали ни лекарства, ни связи на уровне Четвертого управления Минздрава, ни знахари-целители. Ничто не помогало.